ГОЛЕМ

Исаак Башевис-Зингер

Посвящаю эту книгу всем преследуемым и угнетенным на земле, молодым

и старым, евреям и неевреям, так как до сих пор не потерял надежду, что время

облыжных обвинений и неправедных судов рано или поздно пройдет

И. Б. З.

Примечание автора.

Историю Голема я опубликовал на идише в газете «Форвертс» в 1969 году. Осенью 1981 года я осуществил ее перевод на английский, в процессе чего внес много изменений, как делаю всегда.

В те времена, когда раввином в старой Праге был знаменитый кабалист рабби Лейб, евреи подвергались гонениям. Император Рудольф Второй, человек ученый, был нетерпим ко всем, кто не принадлежал к католической вере. Он преследовал протестантов и еще более того — евреев, их нередко обвиняли в том, что будто бы они используют христианскую кровь для приготовления пасхальной мацы. Почти все люди знали, что обвинение это лживо, что еврейская религия запрещает употреблять в пищу кровь животных, не то что людей. Но каждые несколько лет речь об этом заходила снова. Если у кого-нибудь из христиан пропадал ребенок, враги евреев сразу же заявляли, что его убили, чтобы добыть кровь для мацы. И не было недостатка в лжесвидетелях. Невинных людей казнили, и нередко случалось, что пропавшее дитя потом отыскивалось, живое и невредимое.

Рабби Лейб был великий талмудист, мистик и чудотворец. Он умел исцелять больных с помощью сверхъестественных сил, пользуясь разными талисманами и камеями. Если власти хватали ни в чем не повинного человека из его общины, он спешил предоставить доказательства его невиновности. Многие верили, что в трудные для его людей времена рабби Лейб мог призывать на подмогу ангелов, а также демонов и гоблинов.

В Праге жил один богач по имени граф Ян Братиславский. Вернее, он когда-то был очень богат, владел большими поместьями и сотнями крепостных крестьян, но все это он пропил, проиграл в карты и растратил на свары и раздоры с соседями. Жена его так страдала от такого позора, что в конце концов заболела и умерла, оставив маленькую дочку Ганку.

В это же время жил в Праге еврей, которого звали Элиэзер Полнер. Он был проницательный и предприимчивый делец, и хотя жил в гетто, сделался в конце концов банкиром и был хорошо известен не только в Праге, но и по всей Европе. Реб Элиэзер славился также своей благотворительностью, он щедро помогал в нужде как евреям, так и христианам. Был он уже в годах, лет шестидесяти, и имел длинную серебристо-белую бороду. Даже по будням он ходил в собольей шапке и в долгополом шелковом лапсердаке, перепоясанном широким кушаком. У реб Элиэзера был большой дом, женатые сыновья и замужние дочери и целый выводок внуков. Он был на свой лад человек ученый, имел обыкновение вставать каждый день на рассвете и до полудня молиться и читать Тору и Талмуд. И лишь после этого отправлялся в банк заниматься делами. Жена его Шейндл происходила из почтенной семьи и была такой же б-гобоязненной и добросердечной, как и муж. Она ежедневно посещала богадельню, приносила бедным и больным хлеб и горячую похлебку.

Граф Братиславский, постоянно испытывая нужду в деньгах, распродавал свои земельные владения и лесные угодья, а также своих крепостных крестьян, которых тогда, в конце XIV столетия, покупали и продавали, как скотину. В банке у реб Элиэзера он задолжал большие суммы, и кончилось тем, что реб Элиэзер вынужден был отказать ему в дальнейших ссудах.

В тот год весь месяц март, который пришелся примерно на еврейский месяц Нисан, граф день за днем и глубоко заполночь играл в карты. Он проиграл своим богатым партнерам все золотые дукаты, что лежали у него в кошельке. И желая отыграться, пустился играть в кредит, для чего подписал обязательство заплатить в трехдневный срок все, сколько останется должен. А нарушить подобный зарок почиталось в кругу игроков страшным позором. Не однажды случалось, что игрок, не сумевший заплатить долг, пускал себе пулю в лоб.

Подписал граф Братиславский эту бумагу и продолжил игру с еще большим азартом, то и дело прихлебывая вино и куря табак. И когда игра закончилась, он оказался должен семьдесят пять тысяч дукатов. Однако граф был слишком пьян, чтобы осознать, что он натворил. Он возвратился к себе в замок и проспал много часов подряд. И только проснувшись утром, уразумел, что произошло. У него больше не было и семидесяти пяти дукатов, не то что тысяч. И все его владения были проданы или заложены.

***

Жена графа Хелена, умирая, оставила своей маленькой дочери Ганке очень много драгоценностей общей ценой более чем в миллион дукатов. Наследство находилось под опекой суда, так как графу Братиславскому доверить эти сокровища было нельзя. Согласно завещанию матери их должны были передать Ганке, когда той исполнится восемнадцать лет.

Протрезвев, граф Братиславский впал в глубокое отчаяние. Он слишком любил жизнь, чтобы покончить с собой. И хотя он знал, что у реб Элиэзера он больше кредита не имеет, он тем не менее велел кучеру закладывать карету и везти его в банк реб Элиэзера в гетто. Когда же он назвал сумму, которую желает получить взаймы, реб Элиэзер ему сказал:

— Ваша светлость, вы же отлично знаете, что вернуть такой долг не сможете никогда.

— Но мне нужны эти деньги! — закричал на него Братиславский.

— Очень сожалею, но в моем банке вы их получить не сможете, — спокойно ответил реб Элиэзер.

— Проклятый еврей! Я их все равно раздобуду, не так, так эдак! — завизжал разъяренный граф. — И ты дорого заплатишь за свою наглость: отказать в ссуде мне, великому графу Братиславскому!

С этими словами граф плюнул реб Элиэзеру в лицо. Реб Элиэзер кротко утерся платком и сказал:

— Прошу прощения, граф, но вам не следовало играть по таким высоким ставкам и подписывать долговое обязательство, которого вы не в состоянии исполнить.

— Будь спокоен, деньги я достану, а ты тем временем будешь гнить в темнице и кончишь жизнь на виселице. Попомни мои слова.

— Жизнь и смерть в руке Г-спода, — ответил реб Элиэзер. — Если мне будет суждено умереть, я смиренно приму Б-жий приговор.

Граф Братиславский вышел вон и, возвратившись к себе в замок, принялся обдумывать, как ему решить две задачи: достать денег для уплаты долгов и отомстить еврею. Вскоре он измыслил дьявольский план.

***

До Пейсаха оставалось всего две недели, и евреи Праги пекли мацу. Минувшая зима была необычайно суровой, но с наступлением месяца Нисана задули теплые ветры весны. У реб Элиэзера было заведено на ночь перед сном изучать Мишну — свод еврейских законов. В этот раз он выбрал раздел, где излагается, как печь мацу, готовиться к Седеру, читать Агоду и выпивать четыре кубка освященного вина. Несмотря на то что после исхода из Египта прошло больше трех тысяч лет, евреи во всем мире сохранили память о том, как они были рабами у правителя египтян, как Б-г даровал им свободу.

Вдруг послышались тяжелые шаги на крыльце и грубый стук в дверь. Слуги и служанки уже все легли спать. Реб Элиэзер сам отпер дверь и увидел солдат с обнаженными мечами в руках. Капрал, их предводитель, спросил:

— Это ты — еврей Элиэзер Полнер?

— Да, я.

— Наденьте на него цепи, и поведем его, — распорядился он.

— Но в чем дело? Какое преступление я совершил? — в недоумении спросил реб Элиэзер.

— Это тебе скажут позднее. А пока идем.

Ту ночь реб Элиэзер провел в темнице. Утром его привели к дознавателю, куда доставляли только самых опасных преступников. Здесь реб Элиэзер увидел графа Братиславского и еще нескольких людей, среди них один был по виду пьяница и с ним женщина, косая на один глаз и с лицом в бородавках. Дознаватель объявил:

— Еврей, ты обвиняешься в том, что забрался ночью в дом нашего досточтимого графа Братиславского и выкрал его малолетнюю дочь Ганку с целью убить ее и использовать ее кровь для печения мацы.

Реб Элиэзер побелел лицом.

— Я не имел чести бывать у графа в замке, — произнес он сдавленным голосом. — Все ночи я провожу дома. Это могут засвидетельствовать моя жена, дети, зятья, невестки и все мои слуги.

— Эти люди — евреи, — сказал дознаватель. — А здесь у нас находятся двое свидетелей-христиан, которые своими глазами видели, как ты пробрался в графский замок и уволок его дочь в мешке.

— Кто эти свидетели?

— Вот они. — Дознаватель указал на пьяницу и на женщину с бородавками. — Расскажите, что вы видели? Начни ты, Стефан.

Было видно, что Стефан плохо соображает спьяну, хотя было раннее утро. Он переступал с ноги на ногу и говорил запинаясь:

— Вчера ночью, то есть позавчера, то есть нет, это было третьего дня, я услышал шум в комнате Ганки. Зажег свечу, заглянул. Вижу, там стоит вот этот еврей, в одной руке у него нож, в другой — мешок. Он запихал Ганку в мешок и пошел вон. И я слышал, как он бормотал себе под нос: «Ее горячая красная кровь как раз подойдет для нашей мацы».

— Как же ты допустил, чтобы я унес дочь графа, не заступившись за нее, и не поднял на ноги весь замок? — дрогнувшим голосом спросил реб Элиэзер. — Ты же моложе и крепче меня.

Стефан стоял, забыв закрыть рот и спрятать язык. Вытаращенные глаза его бегали, ноги подкашивались, он еле устоял, держась за стену.

— Ты, еврей, угрожал мне ножом.

— Ваша честь, разве не видно, что все это — бесстыдная ложь? — сказал реб Элиэзер. — Начать с того, что евреи вообще не употребляют в пищу кровь. Кроме того, по закону Моисея, мацу пекут только из муки и воды, и ничего больше добавлять нельзя. И потом, почему бы я, человек шестидесяти лет, банкир, один из старейшин своей общины, стал совершать столь вопиющее злодейство? И в безумии должна быть какая-то логика.

— Барбара вот тоже там была и тебя видела, — пробормотал Стефан.

— Что ты видела, Барбара? — задал вопрос дознаватель.

Женщина сощурила глаз.

— Видела этого еврея. Открываю дверь, смотрю, он запихивает Ганку в мешок.

— И ты не позвала на помощь? — развел руками реб Элиэзер.

— Я тоже побоялась твоего ножа.

— А потом почему не подняла тревогу?

— Не обязана я отвечать тебе, подлый убийца! — завизжала Барбара и замахнулась кулаком.

— Ваша честь, граф Братиславский обращался ко мне недавно с просьбой об очень большой ссуде, и я вынужден был ему отказать, так как он и без того уже задолжал мне и моим компаньонам изрядную сумму, которую не в состоянии возвратить. В ответ он пригрозил, что я сгнию в темнице. Это попытка мне отомстить.

— Ложь, ложь, все ложь! — закричал граф. — Никогда я не просил у него денег. Еврей Элиэзер — просто-напросто хладнокровный убийца, и больше никто. Его надо пытать и повесить, а заодно и всех, кто соучаствовал в его гнусном преступлении.

— Ваша честь ... — попробовал было возразить реб Элиэзер.

— Молчи, еврей! Имеются два свидетеля, которые показывают, что ты совершил преступление, и этого достаточно. Лучше признайся, с кем ты замышлял свое черное злодеяние. А если вздумаешь отпираться, у нас есть много способов вырвать правду из твоих уст, безжалостный убийца! — прорычал дознаватель.

— Видит Б-г в небесах, я ни с кем ничего не замышлял. Я не выхожу из дома по вечерам, так как уже немолод и плохо вижу в темноте. И выкрасть ребенка из кроватки я способен не более, чем способен ходить вверх ногами. Заклинаю вас, ваша честь, подумайте, как абсурден такой приговор, как он дик, нелеп, жесток...

— Не о чем тут думать. Кто ждал тебя с выкраденной девочкой на улице? Куда ты ее унес? Как лишил жизни?

— Все что я могу сказать, это что я, как обычно, находился в тот вечер дома. И не делал ничего худого.

— Ох уж это вечное еврейское упорство! — воскликнул граф Братиславский. — Их ловят на месте преступления, а они все равно норовят отрицать свою вину. Быть тебе повешенным, еврей! И даже твой Б-г не в силах тебя спасти.

— Вы можете говорить про меня, что вам вздумается, граф, но не б-гохульствуйте. Б-г в силах нас спасти, если мы того заслуживаем.

— Да? Что же он не порвет твои цепи? — стал издеваться граф Братиславский. — Почему не поразит меня молнией и не убьет?

— Не вам, граф, советовать Г-споду, как Ему поступить, — ответил реб Элиэзер Полнер.

— Я присуждаю содержать еврея Элиэзера Полнера в темнице на хлебе и воде и подвергать его пыткам, покуда он не признается, что сделал с беззащитной крошкой и кто ему помогал в этом мерзком преступлении, — провозгласил дознаватель.

Солдаты увели реб Элиэзера и бросили в темницу. Свидетелей Стефана и Барбару тоже вывели из судебного помещения. Граф Братиславский подмигнул и ухмыльнулся им на прощание.

Оставшись наедине с дознавателем, Братиславский сказал:

— Теперь, когда смерть Ганки подтверждена в суде, я, ее единственный наследник, должен безотлагательно вступить во владение всем ее богатством.

— Повремените немного, — возразил дознаватель. — Пусть сначала утихнет шум. Как раз у этого еврея много друзей, в том числе и среди христиан. Едва ли кто из них поверит, что старый банкир пробрался среди ночи в ваш дом и вынес в мешке вашу малолетнюю дочь. Приговор могут обжаловать в высшем суде. Я не исключаю даже, что у этого еврея могут быть доброжелатели в императорском дворце. Еврей еще жив, и пока он не признается, его нельзя будет повесить. Так что наследства Ганки вам придется подождать.

— Не могу я ждать, — возразил граф. — На карту поставлена моя честь. Если я немедленно не заплачу долг, имя мое навеки покроет позор.

Дознаватель язвительно усмехнулся.

— Ваше имя покрыл позор в тот день, когда вы родились на свет.

— Мое имя останется незапятнанным в числе первых имен Богемии, — хвастливо возразил граф Братиславский.

— Время покажет.

Братиславский с инквизитором еще долго переговаривались и шептались. Хотя они назывались христианами, ни тот, ни другой в Б-га не верили и не почитали Его заповеди. Деньги, карты, вино, азартные игры и разные досужие удовольствия — вот что составляло смысл их жизни.

Среди пражских евреев всех более был огорчен известием об аресте реб Элиэзера почтенный рабби Лейб. Он всю жизнь ждал пришествия Мессии, который спасет мир от страданий и пороков. Тогда свет Г-споден наполнит всякую душу, всякое сердце. Даже хищные животные перестанут пожирать других животных, волк будет мирно жить бок о бок с ягненком. Б-г возвратит Свой народ в Святую землю, в Иерусалиме будет снова возведен священный Храм, и воскреснут мертвые.

Но вместо всего этого — такое ужасное, подлое обвинение против одного из самых уважаемых членов общины! Рабби знал, что теперь последуют аресты и скоро пражский палач начнет строить виселицу и готовить веревку для предстоящей казни.

Ровно в двенадцать часов ночи рабби Лейб поднялся для вознесения полуночной молитвы. Как всегда, он посыпал голову пеплом и принялся оплакивать разрушение Храма в стародавние времена. Пролил он также слезы и по поводу нынешнего несчастия, постигшего реб Элиэзера Полнера и всю еврейскую общину.

Тут вдруг отворилась дверь, и вошел низкорослый человечек в латаном лапсердаке, перепоясанном веревкой, и с котомкой за плечом, как носят нищие. Рабби Лейб удивился. Ему казалось, что он запер дверь на засов перед тем, как приступить к молитве, но оказывается, дверь была не заперта. Рабби Лейб прервал молитву и протянул незнакомцу руку, так как гостеприимство в глазах Б-га драгоценнее молитв. Он приветствовал вошедшего словами: «Шолом алейхем», что значит: «Мир вам», и спросил:

— Чем могу быть вам полезен?

— Спасибо, мне ничего не надо, — ответил тот. — Я скоро уйду.

— Среди ночи?

— Да. Я скоро должен буду проститься.

Рабби Лейб пристальнее вгляделся в гостя и понял, что это не обыкновенный бродяга, каких много. Рабби Лейб прочел в его глазах такое выражение, которое можно увидеть только в глазах у великих людей, и только великие люди могут его распознать: сочетание любви, достоинства и страха Б-жьего. Рабби Лейб догадался, что перед ним — один из тридцати шести тайных праведников, — благодаря их заслугам, как гласит предание, стоит мир. Никогда еще рабби Лейб не удостаивался встречи с таким важным человеком. Он склонил голову и сказал:

— Достопочтенный гость, у нас в Праге случилась большая беда. Наши недруги готовятся погубить нас. Мы все охвачены горем.

— Я знаю, — ответил пришелец.

— Как нам быть?

— Сделайте голема, и он вас спасет.

— Голема? Как это? Из чего?

— Из глины. Изобразите у него на лбу одно из имен Б-га, и силой этого священного имени голем какое-то время проживет и исполнит свое дело. Имя ему будет Йосеф. Только позаботьтесь, чтобы он не впал в грехи плоти и крови.

— Какое Священное Имя должен я изобразить? — спросил рабби Лейб.

Незнакомец достал из нагрудного кармана кусок мела и на обложке молитвенника начертал еврейские буквы.

— Теперь я должен уйти. Смотрите только, чтобы все это осталось тайной. И пользуйтесь големом лишь для помощи евреям.

Рабби Лейб не успел вымолвить ни слова благодарности, а уж маленький человечек исчез. И только теперь рабби заметил, что входная дверь-то как была, так и оставалась все это время заперта на засов. И стоя перед запертой дверью, рабби затрепетал и произнес благодарственную молитву за то, что Б-г послал к нему небесного вестника.

Святой человек велел рабби хранить в тайне его посещение и изготовление голема, однако рабби Лейб понимал, что и в этом деле ему никак не обойтись без помощи Тодруса, синагогального служки. Тодрус служил рабби Лейбу уже сорок лет и был посвящен в множество тайн. Крепкий, сильный, он был беспредельно предан рабби. Ни жены, ни детей у него не было, вся его жизнь состояла в услужении рабби. Он жил в доме рабби, спал под дверью в его кабинет и был всегда готов явиться по его зову даже среди ночи. Рабби Лейб тихонько стукнул в дверь и шепотом позвал:

— Тодрус.

— Что вам угодно, рабби? — сразу же проснувшись, отозвался Тодрус.

— Мне нужна глина.

Другой бы на его месте спросил: «Глина? В такой поздний час?» Но Тодрус был обучен не подвергать сомнению распоряжения рабби. Он только спросил:

— Сколько глины?

— Много.

— Мешок?

— Самое малое десять мешков.

— И куда принести столько глины?

— В синагогу на чердак.

Взгляд Тодруса выразил недоумение, но ответ его был краток:

— Хорошо, рабби.

— И все это должно оставаться тайной, даже от моей семьи, — прибавил рабби Лейб.

— Да будет так, — сказал Тодрус и вышел.

А рабби Лейб вернулся к молитвам. Он не сомневался, что Тодрус исполнит его поручение.

Прочитав все ночные молитвы, рабби снова лег спать и проснулся на рассвете.

Рабби Лейбу было знакомо слово «голем». Среди евреев ходили легенды про големов, которых создавали святые люди древности для спасения в грозные времена. Согласно этим легендам силой для такого деяния обладали лишь самые святые раввины, да и то после многодневного поста, молитв и углубления в тайны Кабалы. Скромному рабби Лейбу и в голову не приходило, что это может выпасть и на его долю.

— Не приснилось ли мне все это? — спрашивал себя рабби Лейб.

Но когда он поутру открыл дверь синагоги, на полу были отчетливо видны следы глины. Пока рабби Лейб спал, Тодрус сходил на городскую окраину и натаскал глины на чердак. Чтобы управиться с таким делом между полуночью и рассветом, понадобилась вся его преданность и недюжинная сила.

Подняться на чердак и провести там несколько часов без ведома родных рабби Лейб, конечно, не смог бы. Но, по счастью, в тот день его жена Генендл была звана на свадьбу, и она взяла с собой детей и служанку. Невеста была сирота и приходилась Генендл дальней родней. Свадьбу играли в соседней деревне, так что рабби Лейбу не надо было совершать у них обряд бракосочетания.

На чердаке рабби Лейб нашел мешки с глиной и принялся лепить человеческую фигуру. Он не пользовался лопаточкой, а мял и формовал глину пальцами, как тесто. Работал рабби Лейб с большой поспешностью и при этом еще молился об успехе. Целый день провел он за работой на чердаке, и ко времени вечерней молитвы на полу лежал глиняный великан — голова с котел, плечи — косая сажень, ступни и ладони, как лопаты. Рабби подивился своему созданию: конечно, он не справился бы с такой задачей без помощи и промысла Б-жьих. Рабби захватил с собой на чердак молитвенник, в котором таинственный гость оставил начертанным имя Б-га. Рабби Лейб выдавил эту надпись на глиняном лбу голема, но такими мелкими еврейскими буквами, что никто, кроме него самого, не смог бы их разобрать. В тот же миг голем начал подавать признаки жизни.

Зашевелились его огромные руки и ноги, приподнялась голова. Однако раввин, из осторожности, написал священное имя не целиком. Часть последней буквы «алеф» он оставил недописанной, чтобы голем не приступил к действиям, пока его не облачили в одежды. Зная, что его отсутствие в синагоге вызовет недоумение у евреев его общины, рабби Лейб оставил голема и стал спускаться по лестнице. Тут с улицы вошел служка Тодрус, и рабби ему сказал:

— Тодрус, с помощью святых сил я вылепил голема, чтобы защитить евреев Праги. Подымись на чердак и увидишь сам. Но его еще надо одеть, так что сними с него мерку и добудь ему одежду. Я буду на вечерней молитве, и ты, когда принесешь одежду, приди и сообщи мне.

— Хорошо, рабби.

Рабби Лейб пошел молиться, а Тодрус взобрался по винтовой лестнице на чердак. Солнце на небе уже склонилось к закату, лучи его сквозили в щели, и при их свете Тодрус увидел распростертого на полу и пытающегося подняться голема. Ужас охватил Тодруса. Как многие евреи Праги, он слышал рассказы о големах, но даже и вообразить не мог, что создание одного из них может совершиться в его время и прямо, можно сказать, у него на глазах.

Он долго стоял, оцепенев от страха. «Где мне добыть одежду для такого великана?» — думал он. Даже если бы нашелся портной, который бы снял мерку с голема и пошил ему штаны и лапсердак, и какой-нибудь сапожник взялся бы смастерить ему сапоги, все равно на работу уйдут недели, а то и месяцы, а великая беда угрожает пражским евреям прямо сейчас.

За сорок лет, проведенных в услужении у рабби Лейба, Тодрус твердо усвоил, что, получив распоряжение рабби, он должен безотлагательно приступать к его исполнению. Солнце село, на чердаке стало совсем темно. На подкашивающихся ногах, с сильно бьющимся сердцем, Тодрус спустился по лестнице, выскочил на улицу, набрал полную грудь воздуха. И зашагал в сторону старой рыночной площади, надеясь сам не зная на что: а вдруг все-таки отыщется какой-нибудь выход. Наступила ночь, уже запирались лавки. Вдруг над входом в одну лавку он увидел большущую шапку, которая оказалась бы велика на любую человеческую голову. Это была вывеска шапочника. Тодрус зашел в лавку, и там оказались штаны, лапсердак и башмаки, — все такого же невероятного размера. Пораженный Тодрус спросил, откуда у хозяина эти удивительные вещи. Хозяин рассказал, что сорок лет назад в Прагу приезжал бродячий цирк, он показывал представление «Давид и Голиаф». Но случилось так, что актеры перессорились между собой, спектакль не привлек публику, и все цирковое имущество, декорации и костюмы, было распродано по дешевке. Лавочник сказал Тодрусу:

— Мне достались эти вещи за гроши, я купил их просто как диковинку, для приманки покупателей. Но они выставлены здесь так давно, что никто уже на них не смотрит. К тому же они покрылись пылью, у меня же нет ни времени, ни охоты проветривать их и чистить. А почему ты спрашиваешь? Я уже запираю лавку.

— Я куплю эти вещи, — ответил Тодрус, — если ты отдашь их за умеренную цену.

— Да на что они тебе?

— Там видно будет, — ответил Тодрус. — Ты только назови умеренную цену.

— Чудеса! — удивился лавочник. — За всю жизнь со мной ничего удивительнее не случалось. Ни одна живая душа не заглядывалась на эту рухлядь.

Он назвал Тодрусу очень низкую цену, и сделка состоялась. Тодрус был известен своей честностью, он всегда носил при себе кошелек с деньгами общины, рабби Лейб доверял их ему.

Тодрус опасался, что встречные могут его остановить, заинтересовавшись его ношей. Но час был поздний, и никто ему не встретился. Мужчины все находились в синагоге, а женщины стряпали ужин для мужей и детишек. Никем не замеченный, Тодрус поднялся на чердак над синагогой и разложил на полу одежду, шапку и башмаки для голема. К его изумлению, голем уже сидел! На небе сиял полумесяц, и в его лучах Тодрус увидел, что голем сидит, привалясь спиной к бочонку с заплесневелыми старыми книгами, и смотрит на него, недоуменно моргая. Тодруса обуял такой ужас, что он затянул в голос: «Слушай, Израиль, Б-г — наш Г-сподь, Б-г один!»

Вскоре он услышал шаги рабби Лейба — рабби поднимался по лестнице, держа в руке фонарь, внутри которого горела восковая свеча. Увидев лапсердак, шапку и башмаки, он сказал Тодрусу:

— Все свершается по начертанию Провидения. Хотя человек имеет свободную волю, Провидению ведомо наперед, какое решение человек примет.

Они одели голема в те причудливые одеяния, и рабби сказал:

— Спасибо, Тодрус. А теперь оставь меня.

— Хорошо, рабби, — отозвался Тодрус и пустился со всех ног вниз по лестнице.

Рабби Лейб долго смотрел на голема, дивясь своему созданию. В свете фонаря внутренность чердака имела странный вид. В углах со стропил свисали огромные клочья паутины. На полу валялись старые изорванные молитвенные облачения — талесы, треснувшие шофары — бараньи рога, разбитые светильники, обломки подсвечников и ханукальные лампы, выцветшие листы пергамента, исписанные рукой неизвестных или забытых писцов. Из щелей и прорех в крыше сочился лунный свет, и в нем радужно переливались столбцы пыли. Здесь ощущалось дыхание минувших поколений, которые жили, служили Г-споду, противостояли преследованиям и соблазнам, а потом погружались в вечное безмолвие. Странная мысль мелькнула в голове у рабби Лейба: «Если бы те, кто отрицают сотворение мира Б-гом, увидели сейчас то, что содеял я, человек, рожденный из чрева женщины, они бы устыдились своего безверия. Но так велика сила Сатаны, что он способен затмить людям глаза и замутить их ум. Сатану тоже создал Б-г, чтобы человек имел свободу выбора между добром и злом».

Так размышляя, рабби Лейб глядел на голема, а голем словно бы глядел на рабби своими глиняными глазами. Потом рабби произнес:

— Голем, ты еще пока незакончен, но сейчас я довершу свою работу. Знай, что ты создан на короткий срок и с определенной целью. Смотри, не пытайся сойти со своей назначенной дороги. Ты будешь исполнять то, что я тебе велю.

С этими словами рабби Лейб дописал букву «алеф» у голема на лбу. В ту же минуту голем стал подыматься. Рабби сказал ему:

— Спустись вниз и жди меня во дворе синагоги. Я дам тебе новые указания.

— Хорошо, — ответил голем голосом гулким, как из подземелья. И вышел на синагогальный двор, где в это время уже никого не было. В гетто люди ложились спать рано и вставали с восходом солнца. Так что после вечерних молитв все уже разошлись по домам.

Мысли рабби Лейба были так заняты големом, что он не прислушался к разговорам жены и детей, возвратившихся со свадьбы и теперь обсуждавших невесту, жениха и гостей. Рабби обычно отходил ко сну рано, чтобы проснуться среди ночи и читать полуночные молитвы. Но на этот раз он подождал, пока жена и дети заснут, а тогда тихонько вышел на синагогальный двор. Там стоял голем и ждал его. Рабби приблизился к нему и сказал:

— Голем, отныне имя тебе будет Йосеф.

— Да.

— Йосеф, скоро ты должен будешь отыскать дочь графа Братиславского — маленькую девочку по имени Ганка. Ее отец утверждает, будто ее убили евреи, но я уверен, что он ее где-то прячет. Где ее найти, у меня не спрашивай. Те силы, которые дали тебе жизнь, дадут тебе знание, где она находится. Ты — из земли, а земле известно многое: как растить траву, цветы, пшеницу, рожь, плоды. Дождись того дня, когда реб Элиэзер будет доставлен на суд, а тогда предъяви им девочку и тем покажи, как лживы обвинения, выдвинутые нашими недругами.

— Да.

— Может быть, ты хочешь задать какой-нибудь вопрос?

— Какой вопрос?

— Ты создан для одной определенной цели, поэтому ум тебе дан иной, чем у человека. Но кто знает, как работает мозг. Пока настанет время идти за Ганкой, спи спокойно. Быть может, тебе будут сниться сны, слышаться голоса. Возможно, что демоны попробуют к тебе прилепиться. Но ты не обращай на них внимания. Ничто дурное с тобой не случится. Но жители Праги не должны тебя видеть, покуда тебе не придет срок им показаться. А до той поры возвращайся на чердак, где я тебя вылепил, и спи там крепким глиняным сном.

И рабби Лейб ушел домой. Он знал, что голем будет все делать в точности так, как ему сказано. Дома рабби прочитал ночную молитву и лег спать. Но впервые за все годы сон не шел к нему. Небо даровало ему великую силу, и он опасался, что не достоин этого дара. И еще ему было немного жаль голема. В глазах глиняного великана он заметил растерянность, словно бы вопрос: «Кто я? Почему я здесь? В чем тайна моего существа?» Такое же недоуменное выражение рабби Лейб часто видел в глазах новорожденных младенцев. И даже в глазах животных.

Тем, кто желал евреям несчастья на Пейсах, удалось устроить так, чтобы суд назначили на предпасхальный день. В помещение суда был доставлен реб Элиэзер и с ним еще несколько старейшин общины, якобы бывших его сообщниками.

За столом сидели трое судей в париках и черных мантиях. Сбоку от них стояли евреи в цепях и охранники-солдаты с мечами и пиками в руках. Главный судья запретил евреям Праги присутствовать на суде, а вот недруги Израиля с женами и дочерьми собрались там, чтобы любоваться позором евреев. Обвинитель указал пальцем на реба Элиэзера и остальных обвиняемых и произнес:

— Они считают себя б-гоизбранным народом, но посмотрите, как они себя ведут. Вместо благодарности императору и всем нам за то, что позволили им тут жить, они убивают наших детей и на их крови замешивают тесто для своей мацы. Нет, они не Б-жий народ, а приспешники дьявола. Кровь зарезанной ими Ганки вопиет о мести. Виновны не только еврей Элиэзер Полнер и остальные убийцы, но и вся еврейская община.

При этих словах некоторые старые женщины зарыдали, а некоторые молодые стали ухмыляться и перемигиваться. Все понимали, что обвинение подстроено. Граф Братиславский сделал вид, будто утирает слезы. Еврейская сторона в качестве свидетеля защиты вызвала рабби Лейба. Обвинитель задал ему вопрос:

— Не написано ли в вашем проклятом Талмуде, что в тесто для мацы следует подмешивать еврейскую кровь?

— Ничего подобного нет ни в Талмуде и ни в какой другой из наших священных книг, — ответил рабби Лейб. — Свою мацу мы печем не в темных подвалах, а в пекарнях, при открытых дверях. Всякий, кто пожелает, может войти и убедиться, что на тесто для мацы идет только мука и вода.

— Разве не правда, что сотни евреев уже были осуждены за употребление крови в маце? — спросил обвинитель.

— К великому сожалению, правда. Но это вовсе не означает их вины. Всегда находится довольно бессовестных лжесвидетелей, готовых подтвердить обвинение, в особенности если их подкупить.

— А разве не правда, что многие из тех евреев признали свою вину?

— И это тоже правда. Но они признались, после того как им переломали кости на пыточном колесе, а под ногти на руках и на ногах загнали раскаленные иглы. Есть предел боли, какую способен выдержать человек. Вы все слышали про то, как в городе Альтоне невинную христианку обвинили в ведьмовстве и пытали до тех пор, пока она не призналась, что продала душу дьяволу, и ее заживо сожгли на костре. А позднее оказалось, что враг этой женщины нанял бессовестных людей, чтобы свидетельствовали против нее.

Главный судья стукнул по столу молотком и сказал:

— Отвечай на вопросы обвинителя, а не распространяйся на темы, не имеющие касательства к данному суду. Здесь разбирается дело об убийстве ребенка, а не о невиновности ведьмы.

Внезапно запертые двери суда распахнулись, и ворвался кирпичнолицый великан с плачущей малюткой на могучих руках. Он опустил девочку на пол возле свидетельского помоста и немедленно удалился. Все это произошло так быстро, что никто и опомниться не успел. Среди всеобщего недоуменного молчания девочка подбежала к графу Братиславскому и крича: «Папа! Папочка!», обняла его ноги.

Ян Братиславский побелел, как мел. Свидетели, дожидавшиеся своей очереди взойти на помост, разинули рты. Изумленный обвинитель в отчаянии воздел руки к потолку. В публике кто-то из женщин засмеялся, а кто-то громко заплакал. Главный судья покачал головой в парике и спросил:

— Ты кто такая, девочка? Как тебя зовут?

— Я — Ганка. А это мой папа, — сквозь слезы ответила малютка, указывая пальчиком на Яна Братиславского.

— Этот ребенок — ваша дочь Ганка? — спросил судья.

Братиславский молчал.

— Кто таков тот великан, что принес тебя сюда? И где ты была, Ганка, все эти дни?

— Молчи, не говори ни слова! — крикнул дочери Братиславский.

— Отвечай, где ты находилась? — настаивал судья.

— У нас дома в подвале, — пролепетала девочка.

— Кто тебя туда поместил? — спросил судья.

— Тихо! Молчи! — грозно приказал Братиславский.

— Ты должна отвечать. Таков закон, — сказал судья.

— Кто посадил тебя в подвал?

Судья, конечно, был на стороне графа, но у него пропала охота участвовать в этом фарсе. В Праге жило много христиан, которые хотели знать правду. До судьи дошел слух, что даже император раздражен этим фальшивым судебным разбирательством. Разумные люди среди христиан Европы больше не верили мерзким наветам. И рассудительный судья решил изобразить из себя честного человека.

Ганка молчала, переводя взгляд с судьи на отца. А потом все же ответила:

— Вот эти дядя с тетей, — она указала на Стефана и Барбару, — заперли меня в подвал. Они сказали, что так велел мой папа.

— Это ложь. Она лжет, — заспорил Братиславский. — Евреи заколдовали мою дочурку, заставили ее поверить в эту чушь. Она моя единственная, обожаемая дочь. Я скорее отдам глаз, чем причиню ей зло. Я — великий Ян Братиславский, столп Богемского государства.

— Были им в прошлом, — холодно возразил главный судья. — А теперь вы проиграли в карты все свое богатство и подписали вексель, который заведомо не можете оплатить. Вы подкупили этих двух проходимцев и поручили им запереть в подвале вашу дочь, чтобы вы получили в наследство принадлежащие ей драгоценности. За эти преступления вы будете жестоко наказаны и лишитесь права владения вашими землями и имуществом. Стефан и Барбара, — обратился судья к свидетелям обвинения, — кто велел вам запереть в подвал это беззащитное дитя? Говорите правду, или я прикажу вас выпороть.

— Граф велел, — ответили они хором.

— Он напоил нас вином и пригрозил смертью, если мы ослушаемся, — прокричала Барбара.

— Он посулил мне двадцать дукатов и бочонок водки! — воскликнул Стефан.

Напрасно судья бил по столу молотком — шум, поднявшийся в зале суда, не стихал. Мужчины кричали, некоторые размахивали кулаками. А среди женщин были такие, что попадали в обморок. Граф Братиславский поднял вверх руку и принялся было рассказывать судьям, что-де главный судья был с ним в сговоре и должен был получить долю наследства, но главный судья распорядился:

— Солдаты, приказываю вам заковать в цепи этого гнусного преступника Яна Братиславского и бросить его в темницу. — Он указал пальцем на Братиславского и прибавил: — Если этому злодею есть что еще сказать, он сможет высказаться на эшафоте, с веревкой на шее. А вы, евреи, свободны. Можете разойтись по домам и праздновать свою Пасху. Снимите с них цепи, солдаты. В таком справедливом суде, как наш, с таким безупречным судьей, как я, правда всегда восторжествует.

— А кто же был тот великан? — со всех сторон раздавались вопросы.

Однако ответа никто не знал. Все происшествие казалось сном или сказкой, какие рассказывают старые женщины за прялкой, суча льняную нить при свете свечи.

Хотя святой человек велел рабби Лейбу хранить создание голема в тайне, о големе вскоре стало известно. По городу Праге и по всей Богемии распространилась весть про великана, спасшего евреев Праги от наговора. До императора Рудольфа Второго тоже дошли слухи о Пражском судилище, и он повелел рабби Лейбу явиться с великаном к нему во дворец, как только пройдут восемь пасхальных дней.

Ночью, после того как голем принес в суд Ганку и реб Элиэзер вместе со старейшинами общины были отпущены на свободу, рабби поднялся на чердак над синагогой и увидел, что голем лежит на полу недвижно, как истукан. Рабби Лейб приблизился к нему и стер с его лба Священное имя, чтобы быть уверенным, что голем не появится на улицах в пасхальные дни и не произведет смятения равно среди евреев и христиан. То была радостный Пейсах для евреев Праги. Поминая чудеса, происходившие с их праотцами в земле Египетской, они также перешептывались про великое чудо, которое приключилось прямо здесь, в Праге. На Пейсах каждый еврей — царь и каждая еврейка — царица. И великим утешением было сознавать, что Б-г по-прежнему со Своим народом и защищает его от нынешних фараонов, как защищал три тысячи с лишним лет назад.

Когда же Пейсах кончился, рабби Лейб поднялся среди ночи на чердак и снова начертал на лбу у голема Священное имя, чтобы исполнить повеление императора. Теперь уж ему нечего было и пытаться скрыть существование голема от родных и от всех евреев и даже неевреев.

Жена рабби, его дети и внуки, увидев голема, шагающего за рабби Лейбом по улице, закричали от страха и убежали в дом. Лошади, запряженные в телеги и кареты, при виде голема взвивались на дыбы и пускались вскачь. Собаки подымали отчаянный лай. Голуби взлетали в поднебесье и кружились над городскими крышами. Вороны раскаркались. Даже быки и коровы громко мычали, когда видели голема, который вышагивал по улице на своих длинных ногах, возвышаясь над всеми людьми.

Когда рабби Лейб подошел к императорскому дворцу и стража увидела голема, она забыла свой долг охранять вход в императорский дворец и в страхе разбежалась. Император об этом услышал, и сам вышел встретить рабби и его чудовищного спутника. Рабби Лейб склонил голову в поклоне и велел голему сделать то же.

Император спросил:

— Кто этот колосс — ваш Мессия?

— Ваше величество, — ответил рабби Лейб, — это не Мессия, а голем, слепленный из глины.

— Кто же дал ему жизнь? Откуда он прибыл в Прагу?

Рабби Лейб не мог поведать ему правду, но и лгать тоже не хотел. Поэтому он только сказал в ответ:

— Ваше величество, существуют тайны, которые нельзя открыть даже королям.

Долго продолжалась беседа императора с рабби Лейбом, и все это время голем стоял неподвижно, не шевельнув ни ногой, ни рукой. Император заметил:

— С помощью такого исполина вы, евреи, могли бы завоевать весь мир. Откуда нам знать, что вы не завоюете остальные страны и не превратите нас в своих рабов?

На это рабби Лейб ответил:

— Мы, евреи, отведали рабства в стране Египет и потому не желаем порабощать других. Голем — всего лишь временная помощь для нас в минуту особенно грозной опасности. Мессия же придет, когда евреи заслужат спасение благими делами.

— Как долго может просуществовать это страшилище? — спросил император, указывая на голема.

— Ни днем дольше, чем в нем будет нужда, — ответил рабби Лейб.

Пока вели разговор император и рабби Лейб, во всех церквах Праги принялись звонить колокола. В Праге была высокая колокольня, которая звалась «Башня пятерых». Она была такая древняя, что никто не помнил, откуда взялось это странное название. Одна легенда гласила, что в давние времена, когда жители Богемии еще поклонялись идолам, башня эта принадлежала пятерым царственным братьям. На верхушке башни был шпиль, там висел медный колокол, и оттуда днем и ночью наблюдали, нет ли где пожара и не вторглись ли нежданно враги в пределы государства. Увидев голема, страж принялся колотить в колокол, и во всех церквах тоже зазвонили колокола. Поднялся великий звон. Император встревожился и попросил рабби Лейба избавить их от голема, и рабби Лейб обещал, что никому в Праге и во всей Священной империи не будет худа. Впервые в истории евреев со времен изгнания из Палестины раввин пообещал императору защитить от беды его самого и его подданных.

Когда рабби Лейб возвратился с големом в гетто, весь город словно вымер — закрылись все лавки, на улицах не было ни живой души. Город опустел, как во времена мора, когда люди стараются не выходить из дома, чтобы не вдохнуть ядовитого воздуха.

Рабби Лейб обещал императору как можно скорее разломать голема, и, так как евреям Праги опасность сейчас не угрожала, он решил отослать голема на чердак и там стереть у него со лба Священное имя. Он велел голему идти на чердак и ждать его прихода. Как рабби Лейб сказал, так голем и сделал. Когда тревога в городе улеглась, старейшины пришли к раввину и стали спрашивать у него про аудиенцию у императора, и рабби рассказал им все как было и заверил их, что к завтрашнему утру от голема останется только груда глины. Мир и порядок снова воцарятся в городе Праге и в еврейском гетто. Некоторые старейшины возразили рабби Лейбу:

— Зачем же рушить оплот нашего благополучия? Может быть, пусть он лучше останется жить?

Но рабби Лейб сказал:

— Согласно нашим священным книгам спасение придет к нам не отсюда. Наш Мессия будет святым человеком из плоти и крови, а не глиняным великаном. — И дальше рабби Лейб еще сказал: — Что Б-г сделал для нас однажды, Он сможет сделать опять, если придет беда.

Он напомнил им изречение из Талмуда: чудеса свершаются не каждый день.

Рабби Лейб сдержал обещание, данное святому человеку, своему ночному посетителю, он не открыл Генендл, жене, какая сила ему была дана для создания голема, хотя она много раз его об этом спрашивала. Но Генендл все равно узнала — от синагогального служки Тодруса. Причина же, по которой она так добивалась узнать это, была вот какая. При доме рабби был сад, где во множестве росли плодовые деревья и цветы, а посредине стоял огромный камень. Чтобы сдвинуть такую громадину, понадобилось бы несколько лет работы ломом и лопатой. Об этом камне рассказывали легенду, что будто бы под ним спрятан золотой клад. Согласно легенде некогда жил в городе Праге очень богатый еврей, который был алхимиком и умел превращать свинец в золото. Целые дни напролет он изучал Талмуд и другие священные книги, но по ночам исследовал магию алхимии. Он сам не пользовался добытым золотом, а раздавал его бедным. Кроме того, он отсылал золото в Святую Землю на нужды школы кабалы. И все же в один прекрасный день правитель Богемии, жадный и злобный тиран, надумал убить этого праведного человека, а все золото забрать себе. Он выдумал какое-то абсурдное обвинение и отправил алхимика на виселицу. Но стоя на эшафоте с петлей на шее, мученик успел крикнуть правителю:

— Тебе никогда не увидеть этого золота и не воспользоваться им!

Праведного алхимика казнили, и в ту же минуту правитель ослеп, так что ему не довелось увидеть свою добычу. К тому же он заболел проказой, от его тела шло такое ужасное зловоние, что ему ничего не оставалось, как отречься от престола, и его поместили за ограду, где жили прокаженные. Новый правитель тоже пожелал присвоить сокровище алхимика, но с неба упал громадный камень и зарылся глубоко в землю вместе с золотом как раз в том месте, где сейчас расположен сад рабби Лейба. Теперь, сколько ни бейся, а сокровища не достать.

Генендл с увлечением занималась благотворительностью. Она много лет мечтала, как бы сдвинуть огромный камень, достать золото и раздать бедным людям в гетто, а также кабалистам в Святой Земле. Рабби Лейб сам славился как кабалист, и Генендл не раз пыталась его уговорить, чтобы он сдвинул камень тайными силами кабалы. Нет, отвечал рабби Лейб, что небо сокрыло, человеку не открыть. Но теперь, увидев сверхъестественную силу голема, Генендл подумала, что, возможно, он послан судьбою, чтобы достать пропавшее сокровище. Когда рабби возвратился после аудиенции у императора, жена попыталась убедить его воспользоваться големом и отодвинуть камень. Она долго и горячо спорила с мужем, взывая к его сострадательному сердцу и напоминая ему, скольким людям можно будет помочь этим золотом. В конце концов он уступил и нехотя обещал исполнить ее просьбу.

В ту ночь рабби и его жена не сомкнули глаз. А на рассвете рабби Лейб поднялся в синагоге на чердак, снова начертал на лбу у голема Священное имя и велел голему отодвинуть камень в саду и достать спрятанное сокровище.

Прежде, когда рабби поручал голему что-нибудь сделать, голем отвечал «да» в знак того, что готов и может исполнить то, что ему велено. Но на этот раз он ничего не сказал. Он просто поднял голову, сел и в лунном свете, проникающем сквозь щели в крыше, с вызовом посмотрел в лицо рабби. Рабби Лейб спросил:

— Ты слышал, что тебе велено сделать?

Голем ответил:

— Да.

— Ты сделаешь это? — спросил рабби.

И голем ответил:

— Нет.

— Это еще почему? — удивился рабби Лейб.

Голем как бы задумался, а потом ответил:

— Голем не знать.

Рабби Лейб понял, что поступил неправильно, уступив настояниям Генендл. Природа магии такова, что малейшее отступление от строгих правил портит результат. А поскольку рабби дал слово императору положить конец существованию глиняного великана, он приказал голему: «Наклони голову». Он хотел раз и навсегда стереть у того со лба буквы Священного имени. Однако голем голову не пригнул, а вместо этого сказал: «Нет». Рабби Лейб понял, что навсегда утратил власть над големом.

Он очень огорчился. Спорить с безмозглым великаном было бесполезно. Рабби Лейб совершил ошибку и теперь оказался не в силах ее исправить.

По всей Праге, и среди евреев, и среди христиан, распространилась весть, что рабби Лейб утратил власть над големом. Голем расхаживал у раввина во дворе и, как мог, своими ручищами помогал служке Тодрусу. Люди ожидали, что император покарает рабби Лейба и применит суровые меры ко всей еврейской общине. Однако похоже было на то, что даже такой могущественный властитель, как император Рудольф Второй, не решался сердить рабби Лейба, жителей гетто и, в особенности, голема. К тому же, голем казался вполне безвредным. Он вел себя, как огромный ребенок, стараясь всем услужить. О нем рассказывали разные смешные случаи.

Обычно воду для стирки и варки в дом рабби Лейба привозил водонос. Но как-то случилось водоносу захворать, и Генендл попросила голема принести в дом воды. Он с готовностью взял в руки два ведра и побежал к колодцу. Девушки, кто пришел туда за водой и кто полоскал там белье, увидев голема, перепугались, побросали свои ведра и ушаты, и бросились бежать. Голем наполнил ведра, быстро отнес в дом рабби и вылил воду в бочку. Генендл дома не было, она вышла по хозяйственным делам, и голем знай себе носил и носил воду в ведрах. Когда хозяйка вернулась, весь дом был залит водой. Генендл попыталась объяснить ему, что воды должна быть полная бочка и не больше, но этого голем никак не мог усвоить.

Поначалу голем не нуждался в пище. Но тут вдруг у него пробудился аппетит. Генендл дала ему буханку хлеба, и он сразу же ее целиком проглотил. Когда же ему хотелось пить, он опускал лицо в ведро и осушал его наполовину одним глотком. Раз, выйдя на улицу, где дети играли в пятнашки, он принялся играть вместе с ними, перепрыгивая через все, что попадалось на пути. А был случай, что голем вошел в кухню, где повар разогревал полный горшок мяса, — он схватил горшок и перевернул себе в рот.

Поскольку прямой возможности уничтожить голема у рабби Лейба больше не было, он решил научить его вести себя, как человек, но ум у голема был как у годовалого ребенка, а силы — как у льва. Он не разговаривал, а выл во всю глотку. Радуясь чему-нибудь, принимался хохотать, как безумный. А если что-то ему было не по нраву, приходил в страшную ярость. Однажды, когда Генендл дала ему миску с супом и ложку, он эту ложку проглотил вместе с супом. Как маленький мальчик, он готов был забавляться любыми вещами. Бывало, поднимет лошадь и бежит, держа ее в руках. Раз голем проходил мимо памятника — бронзовый король с мечом в руке сидел верхом на могучем скакуне. Ему так понравилась эта скульптура, что он сорвал ее с постамента и унес.

Что ни увидит, все было для него игрушкой: лестница-стремянка, груда кирпичей, бочка, полная соленых огурцов, живой солдат. Зайдет, бывало, в пекарню, выгребет лопатой все хлебы и набьет ими себе полный рот. Раз он вздумал съесть все мясо в лавке у мясника. Но случалось, что от его ужимок была и польза. Так, один раз он проходил мимо горящего дома, где пожарные отчаянно боролись с огнем. Голем прыгнул в огонь и загасил его своими голыми ладонями. Он вышел наружу весь черный от дыма и сажи. Пожарники отмывали его водой из шлангов.

Со временем голем стал проявлять признаки зрелости и духовного роста. Он стал лучше говорить на идише и научился отчетливее произносить слова. Оказалось, он способен к некоторому развитию и душевному созреванию. В Праге были евреи, которые считали, что стоит перетерпеть все его оплошности и проказы и дождаться, пока он повзрослеет и тогда станет надежным защитником евреев во всей Богемии, а возможно, и в других странах. А иные даже думали, что он — предтеча Мессии. Существование голема тревожило недоброжелателей евреев. Враги опасались беды от него и от его силы. В Праге появились ясновидцы, которые предсказывали, что с помощью голема евреи станут править миром. Однако рабби Лейб не разделял таких надежд. Он знал, что спасение наше одной физической силой обрести нельзя.

К своему огорчению, рабби Лейб видел, что голем день ото дня становится все больше человеком: он чихал, зевал, смеялся, плакал. У него даже появилось желание приодеться. Как-то раз, проснувшись после дневного сна, рабби Лейб увидел, что голем старается напялить себе на голову меховую шапку рабби, надеть на плечи его одеяние с кистями и даже обуться в его домашние туфли, хотя все это на него не налезало. Голем стоял перед зеркалом и корчил рожи. И еще рабби Лейб заметил, что у голема начала расти борода. Может быть, голем превращается в обыкновенного человека?

Однажды рабби Лейб сидел у себя в кабинете и читал книгу. Вдруг вошел голем. До сих пор всякое его появление сопровождалось шумом и грохотом. Но на этот раз он осторожно открыл дверь и неслышными шагами приблизился к рабби. Рабби Лейб поднял глаза от книги.

— Йосеф, чего тебе надо? — спросил он.

Голем ответил не сразу. Он слегка помялся, а потом задал вопрос:

— Кто голем?

Рабби Лейб посмотрел на него с недоумением.

— Ты — голем Йосеф.

— Голем старый?

— Нет, совсем не старый.

— Голем бар-мицва?

Рабби Лейб ушам своим не поверил. Откуда голем узнал про такие вещи?

— Нет, Йосеф.

— Голем хочет бар-мицва.

— У тебя еще много времени в запасе.

Голем помолчал. А потом спросил:

— Кто голем отец?

— Отец всех нас находится на небе, — ответил рабби Лейб.

— Кто голем мать?

— У тебя нет матери.

— Голем брат, сестра?

— Нет, Йосеф.

Голем наморщился. И вдруг громко зарыдал. Рабби заволновался.

— Почему ты плачешь, Йосеф?

— Голем один одинокий.

Горячая волна сострадания затопила сердце рабби Лейба.

— Не плачь. Ты помог евреям, ты спас всю нашу общину. Здесь все — твоя родня.

Голем задумался над этими словами, а потом воскликнул:

— Голем не хочет быть голем.

— Кем же ты хочешь быть?

— Голем хочет мать, отец. Все от голем убегать.

— Я объявлю в синагоге в субботу перед началом чтения Торы, что никто не должен от тебя убегать. А теперь пригни голову.

— Нет!

Рабби Лейб прикусил губу.

— Йосеф, ты создан не таким, как все. Ты исполнил свое дело, и теперь тебе пора уснуть. Наклони голову, и я сделаю так, что ты сможешь отдохнуть.

— Голем не хочет отдых.

— Чего же ты хочешь?

— Не хочет быть голем! — опять взвыл голем.

Потрясенный его криком, рабби Лейб стал его уговаривать:

— Будь послушным, Йосеф. Ты исполнил повеление Б-га. Когда в тебе появится нужда, мы тебя разбудим. Прошу тебя, пригни голову.

— Нет!

Голем выбежал из кабинета, громко хлопнув дверью. И пустился бежать по улицам Праги. Прохожие при виде его замирали в страхе. Он наступил ногой в корзину с фруктами, взломал прилавок в зеленном ряду. На бегу он опрокидывал бочки и ящики. Рабби Лейб слышал грохот и молил Б-га, чтобы голем не сделал ничего такого, что навлекло бы позор на всю общину. Вскоре в кабинет рабби Лейба вошел полицейский офицер в высоких чинах. Он сказал:

— Рабби, ваш голем разрушает город. Вы должны его как-то обуздать. А иначе всем евреям придется покинуть Прагу.

Предупредив так рабби Лейба, городские власти этим не ограничились. Был дан приказ схватить голема, надеть на него цепи, а если не будет даваться, отрубить голову. Некоторые улицы, ведущие к императорскому замку, были перекрыты. В разных местах поперек улиц вырыли глубокие канавы, чтобы голем с разбега туда свалился. Но голему не страшны были ни солдаты, ни ямы, ни заборы. Он сворачивал все препятствия на своем пути. Солдат он хватал и играл ими, как оловянными солдатиками. Камни, которыми в него швыряли, отскакивали от него, как будто он железный. Потом голем все-таки вернулся в гетто. Он шел мимо хедера, где учитель обучал маленьких детей азбуке. Голем вошел в хедер и уселся на скамью. Дети с изумлением разглядывали сидевшего среди них великана. Даже в сидячем положении он головой доставал до потолка. Учитель сообразил, что лучше всего продолжать занятия как ни в чем не бывало.

— Алеф, бейс, гимл, далет, — произносил он нараспев, показывая палочкой на соответствующие буквы.

— Алеф, бейс, гимл, далет, — повторил голем таким голосом, что задрожали стены.

На пороге распахнутой двери появился служка Тодрус.

— Йосеф, тебя хочет видеть рабби.

— Голем хочет алеф, бейс, гимл, далет, — заявил голем.

— Ты должен пойти со мной, — сказал ему Тодрус.

Казалось сначала, что голем пришел в ярость, сейчас он схватит Тодруса своими огромными ручищами и переломает ему все кости. Но потом он все-таки поднялся и последовал за Тодрусом. К дому рабби Лейба они подошли уже затемно. Рабби ушел в синагогу на вечернюю молитву. Голем вошел на кухню, откуда шел свет керосиновой лампы. Жена рабби Генендл молилась. Все их дети были уже семейными и имели собственных детей. В доме рабби жила только одна служанка да еще девочка-сиротка по имени Мириам, помогавшая по хозяйству. Голем уселся на пол. Вид у него был усталый. Мириам спросила:

— Йосеф, хочешь есть?

— Хочешь есть, — отозвался голем.

Мириам вынесла ему горшок овсянки, он в одну минуту его опустошил. И снова сказал:

— Голем хочешь есть.

Мириам принесла ему хлеба, луковиц и редисок. Голем в одно мгновенье все это проглотил. Мириам улыбнулась. И спросила:

— Где у тебя помещается столько пищи?

— Пищи, — повторил голем. А потом вдруг сказал:

— Мириам хорошая девочка.

Мириам рассмеялась.

— Ай да голем. Я и не знала, что ты смотришь на девочек.

— Мириам хорошая девочка, — повторил голем.

Скажи ей это кто-нибудь другой, Мириам зарделась бы, как маков цвет. В те времена девочки и женщины отличались скромностью. Но перед големом нечего было стесняться. Она спросила в шутку:

— Хочешь, я стану твоей невестой?

— Да, невестой, — согласился голем и оглядел ее, вытаращив глаза. А потом привел ее в совершенное замешательство, так как вдруг поднял и поцеловал. Губы у него были такие шершавые, как терка для редьки. Мириам вскрикнула, а голем объявил:

— Мириам невеста голем.

Он поставил ее на пол и захлопал в свои огромные ладоши. Тут как раз в кухню вошла Генендл, и Мириам рассказала ей о том, что было.

Прошел день, и наступил следующий, и тогда рабби Лейб пригласил к себе Мириам и взял с нее обещание, что при первой же возможности, когда голем наклонится, она сотрет у него со лба Священное имя. Рабби объяснил ей, что в этом не будет греха, так как голем — не человек, а искусственное и временное создание. У него нет души, пояснил рабби, а лишь нефеш — некий дух, заменяющий душу высшим животным.

Мириам обещала сделать, как велел рабби. Но дни проходили за днями, и хотя голем часто наклонял к ней голову, у нее почему-то никак не получалось стереть у него со лба священное имя. А голем продолжал куролесить. Однажды он проходил мимо «Башни пятерых» и увидел наверху сторожа, расхаживающего вокруг большого колокола. Он тут же с обезьяньей ловкостью принялся карабкаться по стене наверх. Не прошло и нескольких минут, как он достиг верхней площадки. Сторож, увидев, что на башню лезет голем, так всполошился, что принялся звонить в колокол. Внизу под башней собралась толпа. Солдаты и пожарные примчались по тревоге. Голем, очутившись наверху, вытолкал сторожа на винтовую лестницу, а сам начал бегать вокруг колокола. Не скоро, но в конце концов он все же устал от этой забавы и в несколько секунд съехал по стене вниз. Похоже, глаза у него были зоркие, как у орла, потому что в толпе он разглядел Мириам, бросился к ней, схватил ее на руки и помчался с нею по улицам, весело приплясывая и подскакивая на бегу. Когда рабби Лейб узнал про этот случай, он его горько упрекал голема за то, что тот вызывает своим поведением гнев горожан. Но голем сказал:

— Нет, голем не плохой, голем хороший.

На следующее утро к воротам гетто подъехала карета, запряженная восьмеркой белых коней, впереди скакали восемь драгун, они дудели в трубы и расчищали дорогу. У дома рабби Лейба карета остановилась, и из нее вышел генерал, командовавший местным войском. Рабби Лейб вышел навстречу важному господину и низко ему поклонился. Генерал сказал:

— Я прибыл с приказанием от императора.

— Каково же это приказание, ваше превосходительство?

— Его императорское величество распорядился, взять голема в богемскую армию. Мы выкуем для него оружие по росту и обучим его с ним обращаться. Вашему голему дается восемь дней на подготовку к военной службе.

— Но, ваше превосходительство, голем — не человек из плоти и крови, — возразил рабби Лейб. — На него нельзя полагаться.

— Мы обучим его воинскому искусству. С таким солдатом, как голем, мы одолеем все своих врагов.

— Ваше превосходительство, голем не предназначен для ведения войны.

— Рабби, — ответил генерал, — я не могу с вами спорить. Через восемь дней ваш голем станет солдатом. Таково высочайшее повеление.

Генерал забрался в карету и ускакал со всей своей свитой.

А рабби принялся ходить взад-вперед. Его охватила глубокая печаль. Он создал голема для помощи евреям. А теперь он должен стать солдатом императора. Но кто знает, ведь он может напасть на своих командиров, а виноватыми тогда объявят евреев. Рабби призвал к себе Мириам и строго-настрого наказал ей:

— Мириам, ты должна каким-нибудь способом стереть Священное имя и уничтожить нашего голема. Медлить больше нельзя.

— Рабби, я не могу этого сделать.

— Мириам, именем Торы я приказываю тебе. Я сам совсем не убийца, но глине надлежит снова стать глиной.

— Рабби, у меня такое чувство, будто вы велите мне убить человека.

— Мириам, я готов сам стереть Священное имя, но ты должна сделать так, чтобы он пригнул голову, или же усыпи его.

И Мириам, помолчав, ответила:

— Рабби, я сделаю, что могу.

Она вернулась на кухню. Голем посмотрел на нее диким взглядом и крикнул:

— Голем хочешь есть!

Мириам открыла кладовку, и голем моментально съел все, что там было. На нижней полке он углядел бутылку, схватил ее и хотел было проглотить.

— Йосеф, что ты делаешь? Погоди секунду!

— Что оно? — спросил голем.

— Это вино, — ответила Мириам. — Его не едят, а пьют.

— Голем хочешь вино.

Мириам налила ему вино в стакан, и голем все выпил. Она принесла другую бутылку и третью, а голем знай себе пил и только приговаривал: «Еще!». Он все еще не опьянел, и Мириам вспомнила, что у рабби в подвале хранится вино для благословения субботы, а также пасхальное вино, которое домашние пьют на сейдер, когда всем полагается выпить по четыре кубка.

— Йосеф, — сказала Мириам, — пойдем спустимся в подвал. Там стоит еще много вина.

Она спустилась по лестнице в подвал, и голем следом за ней. Там было холодно и темно, но Мириам оставила открытой дверцу из кухни, и сверху падало немного света. Рабби Лейб слышал все, что происходило в кухне, он остался стоять у двери на случай, если голем вздумает обидеть Мириам. Мириам сказала голему:

— Теперь может пить, сколько пожелаешь.

Сказала — и расплакалась. Голем схватил бочку с вином, вырвал затычку и принялся пить. А Мириам смотрела и давилась слезами. Голем жадно глотал вино, тяжело дышал и крякал от удовольствия. Взгляд его становился все довольнее и в то же время все безумнее. Он проговорил:

— Голем любишь вино.

И это были его последние слова. Он грохнулся на пол и захрапел. Рабби Лейб все видел и слышал и поспешил спуститься в подвал. Наклонясь над големом, он произнес нараспев:

— Земля к земле и прах к праху. Б-г, да будет Он благословен, совершенен и дела Его мудры, Б-г правды, чуждый злу, справедлив и праведен Он.

Произнеся нараспев эти слова, рабби Лейб стер у голема со лба Святое имя. И поцеловал глину в том месте, где оно было начертано. Голем вздрогнул напоследок и поник, безжизненный.

Рабби Лейб поднялся к себе в кабинет, но Мириам осталась в подвале. Она распростерлась над големом, целовала его глаза и рот и плакала так, что чуть не ослепла от слез.

В ту ночь рабби Лейб с Тодрусом перенесли тело голема на чердак над синагогой. В гетто очень опасались, что император, узнав о смерти голема, рассердится и захочет отомстить за это всем евреям и в особенности рабби Лейбу. Но ничего такого не случилось. Во-первых, военные генералы были вовсе не рады иметь у себя такого солдата. Они опасались, что от него в войсках распространится дух непослушания, что великан еще чего доброго начнет нападать на своих начальников. А среди христиан многие поняли, что евреи вовсе не так слабы и беззащитны, как думают их недруги. В этом народе, который Б-г избрал Себе изо всех народов, таится великая сила, и в исходе дней Б-г возвратит ему былую славу.

И хотя голем не был человеком, рабби читал по нему заупокойную молитву кадиш.

Между тем, про голема стали рассказывать легенды: якобы его встречали при императорском дворце; будто бы он однажды крутил руками крылья ветряной мельницы; а кто-то даже видел его стоящим на верхушке «Башни пятерых», и голову его обрамляли тучи.

Удивительное событие произошло в гетто: пропала Мириам. Вечером Генендл видела и слышала, как она пошла спать и перед тем, как заснуть, читала «Шма Исроэл». А утром ее постель была пуста. Одни люди говорили, что будто бы кто-то видел, как она на рассвете шла к реке — очевидно, чтобы утопиться. Другие верили, что в ночной темноте ее встретил голем и унес туда, где обитают любящие души. Кто знает? Может быть, любовь — еще более действенная сила, чем Священное имя. Любовь, раз начертанную в сердце, невозможно стереть. Она живет вечно.

Перевод И. Бернштейн

Иллюстрации Э. Зарянского

ГОЛЕМ И ЕВРЕЙСКАЯ МЕТАФИЗИКА

Голем и тайна Израиля.

Фигура Голема (גולם) в иудейской традиции, как в талмудической, так и в каббалистической, играет очень важную роль, отнюдь не исчерпывающуюся чисто магическим курьезом послушного автомата на службе у волшебника. В ней кроется некая тайна, связанная с глубинами еврейской души, еврейской метафизики. Это тем более важно, что авраамическая традиция в целом (иудаизм, христианство, ислам) стала фактически синонимом Традиции Запада и даже западного сектора Востока. Следовательно, идея Голема имеет универсальную значимость и ее изучение может дать нам ключи к пониманию некоторых фундаментальных основ монотеизма и креационизма.

В своей глубокой книге «Символизм Каббалы» Гершом Шолем посвятил тематике Голема целый раздел, состоящий из нескольких глав, что лишний раз доказывает центральность этого символа, так как труды данного автора считаются сегодня наиболее серьезными и весомыми из всего того, что было написано об иудейской Традиции за последние 200 — 300 лет, и особенно о ее мистическом содержании. Среди прочих аспектов символизма Голема, к которым мы еще вернемся ниже, Г.Шолем отмечает тот факт, что некоторые традиционные источники самого Адама, Перво -человека, рассматривают как Перво-Голема. Центральность онтологической позиции Адама в монотеизме авраамического типа очевидна, и тем самым символизм Голема, уже одним фактом подобного связывания его с Адамом, автоматически попадает в самый центр религиозной Вселенной, в сердце священных доктрин.

Это еврейское слово означает буквально:

1) неоформленная вещь, болванка;

2) куколка (насекомого);

3) фигура человека (из глины, снега и т. д.);

4) манекен;

5) идиот, балбес, олух.

Этимологически это скорее всего развитие корня «gal» (возможно опечатка и речь идет о корне גלם), т. е. «груда, куча, груда развалин». Любопытно сразу же отметить одну деталь. Из этого же корня (который сам по себе, видимо, восходит к очень древнему культовому сочетанию звуков, свойственному не только семитским, но и индо-арийским, тюркским и другим языкам), произошло и другое фундаментальное для иудейской мистики слово — «gilgul», т. е. «круговращение душ», «метаморфозы душ». Возможно, что «круговращение душ» мыслилось как перемена «грубых форм», как оживление поочередно различных «куч», «груд» низшей материи, их временную индивидуализацию.

Таким образом, концепция «Голема» — это в первую очередь концепция «грубой формы», оживляемой чем-то сущностно внешним по отношению к ней самой, чем-то приходящим со стороны и уходящим снова. И в этом смысле «големичность» Адама — это синоним его «земной природы», его происхождения «из праха», его подчеркнутой и сугубой тварности.

Бог сотворил Адама как Голема и вдохнул в него душу. Подобно этому ученые раввины создавали глиняных кукол и писали у них на лбу теургические заклинания или вкладывали в рот пентаграммы, что служило этим аппаратам аналогом «души». Любопытно подчеркнуть это соответствие между душой и именем, прибегнув к совершенно иной традиции — к индуизму, где собственно душа называется «nama», т. е.«имя». Таким образом, механизм, сконструированный раввинами, оказывается не просто блажью или инженерными разработками забавляющихся ученых мужей, но символической имитацией самого Творения, которая помогает оператору постичь его метафизическую и телеологическую подоплеку.

Но в чем же особость фигуры Голема? В чем его специфическое «иудейство», раз во всех других традициях существую более или менее разработанные доктрины «плотной формы», в которую облекается душа при рождении? Почему это сумрачное существо из талмудических легенд внушает такую тревогу и такую тоску? И кроме того многие версии этих легенд неизбежно оканчиваются катастрофой, фатальной не только для самого Голема, но, что гораздо важнее, для его создателя. Если продолжить развивать параллель между творением Адама Богом и конструированием Големов раввинами, не будет ли гибель раввина под обломками рухнувшего глиняного гиганта, выросшего до неимоверных пропорций, аналогом «Смерти Бога», в отношении которой Ницше уточнял: «Бог умер. Мы убили его. Вы и я.» И сам рост Голема, не напоминает ли он демографический рост населения, действительно сопровождающийся в той или иной степени непременной «атеизацией»?

Специфическая иудаистичность и специфический трагизм темы Голема, на наш взгляд, связаны в сугубо иудейским пониманием концепции «Творения» (т. е. с собственно иудейским «креационизмом»), который от Перво-творения Бытия как такового через Адама-Голема находит свое последнее, во многом пародийное и гротескное, но тем не менее глубоко откровенческое воплощение в глиняной кукле из средневекового еврейского гетто. Иудейская и даже авраамическая (по меньшей мере строго авраамическая) религиозная перспектива характерна именно тем, что Бог в ней всегда и при всех обстоятельствах оказывается внешним, посторонним по отношению к Бытию, как в случае Вселенной, так и в случае существ, ее населяющих. Да, именно Он конструирует эту Вселенную, именно Он настраивает ее механизмы. Да, именно Он исправляет их, когда они приходят в упадок, но при всем этом его сущность всегда остается за кадром, вовне, откуда Он и руководит механическим функционированием имманентного Театра Теней. Эта отдельность, отделенность Бога–Творца, его вынесенность за рамки, придает иудаистскому религиозному сознанию скептическое отношение к космологии, к мифологии, ко всем тем аспектам Традиции, которые, напротив, тем или иным образом акцентируют либо имманентность, либо Абсолютное Единство Принципа. В этом смысле иудаизм бескомпромисен, и дистанция Твари от Творца никогда не уменьшается, никогда не преодолевается, будь то во времена страданий и диаспоры или в Великий Шаббат, в эпоху хилиазма («тысячелетнего царства»). И темная, «ничтожащая» (в терминологии Хайдеггера) сторона этой дистанции конденсируется в гротескном образе Голема, унылого человеко-аппарата, вбирающего в себя всю безысходность раз и навсегда сотворенного, раз и навсегда отторгнутого от Бога Бытия. В Големе иудей видит не просто нечто внешнее, забавное или печальное, в нем он видит самого себя, свое «Я» и свой собственный народ, избранный среди других не в силу героических или жертвенных достоинств, а в силу своего бездонно–отчаянного знания об Абсолютности Тщеты, через которую выражается в Бытии абсолютность дистанции между Творцом и Тварью. Иудейский гнозис — это гнозис отчаяния, и поэтому максима Экклезиаста — «умножающий познание умножает скорбь» — в первую очередь относится к познанию Израилем Бога, а равно и к познанию им самого себя.

Наиболее отчетливую и бескомпромиссную метафизическую формулировку трагической сущности иудейской «големичности» дал знаменитый сафедский каббалист Исаак Лурья в своей доктрине «Цимцум» (в учении «о сокращении»). Смысл этого учения в следующем: В противоположность неоплатонизму, говорящему об «эманациях Принципа», т. е. о постепенном выходе Божественной Эссенции из себя самой и ее фиксации во все более и более плотные чувственные формы (что в сущности означает божественную подоплеку проявленного космоса), доктрина «Цимцум» утверждает, что основным содержанием Бытия является процесс «сокращения Божественного», Стягивания Бога к его невидимому центру, сужение Принципа, его исход из изначальной полноты (Плеромы) божественных потенций. В такой перспективе Творение является лишь трагическим следом Божественного Исхода, чувственной печатью Богооставленности, трагическим символом Абсолютной Тщеты, не имеющей никаких, даже парадоксальных шансов к искуплению. Лишь признание этого контр-эманационного пневматического сжатия, «сокращения», и отказ от всяких пантеистических иллюзий становится парадоксальной добродетелью каббалистического благочестия. И фундаментальное для всего мистического иудаизма понятие «Тешуба», «раскаяние», отождествляется здесь как раз с этим трагическим признанием доктрины «Цимцум».

Логика «учения о Сжатии» Исаака Лурьи точно соотносится с представлением о «големичности» («аппаратности») космоса, Перво-человека, человечества. Разница между ними лишь в том, что механическая Вселенная-Голем не догадывается о своей " оставленности«, а Голем-человек может и догадаться. И тогда Голем-человек выражает свою догадку, догадку о марионеточности своей собственной природы, через порождение марионетки в чистом виде, через создание машины, аппарата, куклы. Конечно, это не разрешает основной проблемы (ее в иудейской перспективе вообще ничто не разрешает), но это максимально передает вкус страшного и гротескного Гнозиса, гнозиса Отчаяния, Тщеты и самопародии. «Знающий молчит» — гласит знаменитая максима китайского даоса Лао-Дзы. Но не является ли именно немота главным признаком Голема в талмудических преданиях, где подвергнутые испытанию на прозорливость раввины опознают его именно по этой отличительной черте? И не та же самая идея запечатлена в средневековых легендах, рассказывающих о все-знающих куклах-автоматах, построенных Альбертом Великим или Раймундом Лулием?

Таково особое специфическое знание, которое прямо или опосредованно вытекает из доведенного до логического предела иудейского креационистского Монотеизма. Немое знание куклы, подчиненной произволу оператора, пишущего или стирающего, повинуясь лишь своей прихоти, единственную букву в слове «эмет» (истина). (По преданию, если стереть со лба Голема «алеф», то получится «мет», то есть «смерть» и Голем застынет).

Разбитые вазы.

Существует расхожее мнение о том, что вопреки общей пессимистической ортодоксальной позиции иудаизма, в нем все-же существовало некоторое внутреннее оппозиционное течение , соответствующее более или менее неоплатонической, эманационистской перспективе. Под этим обычно имеют в виду каббалистическое учение о десяти сефирах, то есть о десяти промежуточных духовных инстанциях между бесконечно далеким Творцом и бесконечно близким обездоленным Творением. Но если поглубже присмотреться к доктрине сефирот, то и в ней мы заметим сугубо иудейскую скорбь, некое «дыхание Голема», некий особый привкус отчаяния, который в корне изменит внешнюю схожесть с «учением об эманациях». Яснее всего это сущностное различие видно у того же Исаака Лурьи, который представил концепцию сефир в наиболее ясном и в наиболее аутентично иудейском духе. Несмотря на тот факт, что для иудейской традиции сущностно чужда мифологичность как таковая, именно тогда, когда сами каббалисты парадоксальным образом обращаются к мифу, сущностный анти-мифологизм иудаизма проявляется во всей своей абсолютности. (Чего, как нам кажется не понял и сам Г. Шолем, подробно разбиравший эти темы). Концепция И. Лурьи на сей счет такова:

В мире Принципа существовал Духовный Архетип, Адам Кадмон, Перво-форма. Он был полон и совершенен. Но он решил излить свою полноту вовне. Для этого он подготовил десять ваз, то есть десять сефир («сефира » по-еврейски «цифра», а «сефер» — «книга», две идеи , одинаково заключенные в каббалистической концепции сефир). Он расположил их иерархически , чтобы наполнить каждую из ваз светом, исходящим из своих собственных соответствующих архетипических частей. Традиционное расположение сефир таково:

После этого Адам Кадмон испустил лучи, но произошло непредвиденное. Вазы сефир не выдержали Света и разбились. Часть Света вернулась к Адаму Кадмону, а часть пролилась вниз во тьму. И с тех пор, согласно этой концепции, все вещи находятся не там, где они должны были бы быть.

Если мы внимательно вдумаемся в эту доктрину, станет очевидным, что, если здесь и идет речь об эманации, то об эманации неудачной. И более того, сами сефиры играют здесь роль не эманационных стадий, а роль механических конструкций, которые, несмотря на божественность создателя, все равно, будучи сущностно грубыми, големическими, аппаратными, не способны адекватно воспринять полноту Принципа.

В этом — не просто метафизический волюнтаризм сафедского каббалиста. В этом — вся интуиция Израиля, но только на сей раз четко осознанная и ясно выраженная. У других каббалистов (естественно, здесь речь идет только об иудейских каббалистах, так как неиудей, также активно занимающийся Каббалой, — это совершенно иной случай) та же идея механичности Сефир проявляется лишь косвенно, через специфически деперсонализированное, чисто статическое их описание, как если бы речь шла о невидимом отлаженном механизме, подчиненном алгебраическим и комбинаторным законам.

Что же касается неудачности эманации, то в ней собственно мифологически подчеркивается несовместимость и несопоставимость Творца и Творения, и всякий полноценный, прямой контакт между ними не может не окончиться катастрофой. Тварные механизмы (вазы сефирот или Голем) рано или поздно выпадают из нормального режима функционирования и сбиваются на демонически гротескный путь хаоса, разрушения , безумия. И в этом не содержится никакого подспудного упрека в адрес Творца, — ведь сумасшедшая деградация Твари лишь подчеркивает и славит его архетипическое Превосходство.

И здесь каббалисты выдвигают особую теорию относительно «демонической Шекины». «Шекина» — это дословно «обитель», но в иудейской мистике этот термин обозначает «присутствие Бога», его «имманентную самость», и даже иногда его «Жену», его «энергию», его обособившуюся проекцию. Хотя в целом, концепция «Шекины» несет в себе чисто позитивную коннотацию, подчас каббалисты говорят о «Шекине в изгнании» или даже о «демонической Шекине», «Вавилонской Блуднице», оставленной Мужем-Богом и впавшей в бездну материи и греха. Эта «демоническая Шекина» воплощает в себе ту часть Света, пролившегося из разбитых ваз, которая не вернулась к Адаму Кадмону. Эта «демоническая Шекина» является как бы дополнением к фигуре Голема и составляет с ним новую извращенную пару -символ теологии скорби. Если Голем — это нечто заведомо не-божественное, нечто сырое, грубое, нечто отравляющее своей трупностью даже самые милосердные попытки вдохнуть истинную световую жизнь в имманентный космос, знак абсолютной посюсторонней тщеты, то «демоническая Шекина» — это нечто единосущное Принципу, но, будучи заряженным и запачканным материей, уже никогда не способное восстановить утраченное изначальное качество. Такая «Шекина» — это жертва самого Бога -Творца, его плата за Трансцендентность. Дыхание этой тревожной пары лежит на всей истории Израиля, подспудно, неявно, параллельно, и этот страшный альянс, Голем—Демоническая Шекина, появляются отчетливо лишь тогда, когда иудейство либо больше не боится, либо просто вынуждено силою обстоятельств открыть свой скорбный и таинственный лик — в романах Кафки, философии Михельштедтера или научных концепциях Эйнштейна, теоретика абсолютной тщеты материальной Вселенной.

Коллективный мессия

В контексте данного видения появляется в иудейской традиции и фигура Мессии, которая не просто исторически не совпадает с христианским пониманием сакральной роли Иисуса, но является фундаментально и сущностно отличной от христианского Мессии и даже метафизически противоположной ему. В иудейском сознании Мессия — это ни коим образом не Посредник-Сверху, не Посланник и не Божественный Герой, сходящий с небес Принципа для исправления износившегося космоса или спасения деградировавшей человеческой общины, как это всегда было для христиан или центральных персонажей неиудейских эсхатологий. Собственно «иудейский Мессия» не является прямым и триумфальным откровением Трансцендентного, что разрушило , опрокинуло бы все гигантское тысячелетнее здание «Дома Плача» («Дома скорби») еврейской души, свело бы на нет всю уникальность избранничества, хотя бы уже по той причине, что такой Мессия не являлся бы духовно вполне евреем, то есть существом несущем на себе все бремя «запредельности Творца». Поэтому, согласно авторитетному традиционному иудейскому источнику: «Мессия будет лишь подписью под всеми деяниями евреев, точкой в конце их многострадальной Истории». Иными словами, Мессия не принесет ничего нового, не добавит никакого трансцендентного параметра в универсальное еврейское сознание. Мессия явится не в качестве открывателя ценности «мира Иного», но как мгновенная метаисторическая вспышка осознания Абсолютной Лишенности как Абсолютного Изобилия, как Абсолютного Достатка — без всякого дополнительного привнесения в Бытие чего-бы то ни было. Царство Мессии станет моментом триумфа иудейского сознания во вселенском масштабе, когда ироничность, гротеск, убожество и уродство Голема откроется в своем «славном» и «прекрасном» аспекте, как максимум «мудрости» религии, действительно и всерьез утверждающей несовпадение Творца и Творения.

Если Перво-человек был Големом, то и последние люди (т.е.иудейская община), ведомые Мессией будут единым Големом, уравненным по нищете со скорбью Вселенной, Вселенной, пребывающей в вечном метафизическом изгнании, в метафизической диаспоре.

В этом состоит уникальность иудейской сотериологии: она, в отличие от всех других сотериологий, не апеллирует ни к чему, что лежало бы по ту сторону. В ней концепция хилиазма или Великого Шаббата (Отдыха) есть сугубо имманентная земная реальность, являющаяся как бы «этернизацией», «увековечиванием» того исторического мгновения, когда иудейство сможет трансмутировать свой собственный метафизический порок в источник своего триумфа, свою боль — в свою радость, свою потерю — в свое приобретение, свою траги-комическую и презираемую всеми «големность» и «механичность» — в высшую форму торжественного победного благочестия.

П. Вулье в своей книге «Еврейская каббала» предупреждал: «Учителя Каббалы всегда хранят в отношении связи Света Мессии с Шекиной самый строгий секрет». Причина этого не в том, что здесь содержится какая-то символическая или инициатическая тайна. Нет. Просто в традиционно каббалистическом логическом отождествлении Света Мессии с Демонической Шекиной заключена принципиальная особость иудаизма и иудейской эсхатологии, идущей вразрез со всеми неиудейскими религиозными концепциями относительно Конца Времен и Спасения Мира. Если для всех сакральных традиций эсхатологический Спаситель, приходящий в Конце Времен в падший космос, трансцендентен и максимально удален от деградировавшей Души Мира (более или менее эквивалентной Демонической Шекине), и в этом-то там и заключается смысл Спасения, то для иудеев спасающий и спасаемый просто совпадают, являясь строго одним и тем же, в равной степени посюсторонним и имманентным. Поэтому сугубо иудейская эсхатология является полным и прямым отрицанием всех других эсхатологий, их непримиримым противником. В сущности, иудейская эсхатология отрицает трансцендентность Спасителя, сущностное качество его «не от мира сего» царства. (Характерно, что каббалисты располагают т. н. «души Мессии» и его собственную душу на самой нижней ступени духовной иерархии, в подлунном мире, ниже самой низшей из сефир, Малькут). Без этого невозможно понять ту абсолютную несовместимость, которая существует между иудаизмом и христианством, то жесточайшее неприятие христианства, характерное для всех аутентичных представителей иудейской традиции.

Нельзя, строго говоря, утверждать метафизическую преемственность этих двух религий, вопреки их очевидной исторической преемственности. Иудаизм — это метафизическое и сотериологическое отрицание христианства, а христианство — это, в свою очередь, метафизическое и сотериологическое отрицание иудаизма. Иисус Христос уничтожил Ветхого Человека, древнего Голема, парадоксальную и «провиденциальную» для еврейства куклу раввинической тайны. Новые люди, «ни иудеи, ни эллины», единосубстанциальные Богу-Слову (Иммануилу, что значит «с нами Бог»), приняли и признали неиудейского Мессию. Но Израиль ждал не его. Судьба еврейского народа была не с ним, а в диаспоре, в последующих двухтысячелетних скитаниях, в великом рассеянии, в отделении себя от не-иудаистического мира, который избрал совершенно иные пути и совершенно иные ориентиры и для которого Голем — это только «патологическая машина», а иудейская скорбь — только комплекс изгоев. «Шекина в изгнании», согласно иудейской ортодоксии, может быть спасена только светом его собственного отчаяния, и только такой свет может стать истинным светом Коллективного Мессии, который совершит самое главное деяние еврейской миссии: поставит точку в конце иудейской Истории, коронует на царство самого Голема и его трагическую паредру, «падшую Шекину».

Два логоса

Шолем в своей книге «Истоки Каббалы» указал на тот факт, что средневековые европейские каббалисты находились в тесных контактах с представителями т. н.«альбигойской ереси», катарами, хотя эти последние были «метафизическими анти-иудеями». Сам он не дает убедительного толкования этому факту, указывая лишь, что, видимо их сближала обоюдная мифологичность доктрин. Мы думаем, что дело не только в этом. Собственно говоря, катары , как и раннехристианские гностики, выступали против ортодоксальной христианской церкви на концептуальном уровне чаще всего под знаменами идеи «трансцендентального Христа». Иными словами, они упрекали историческую Церковь в том, что она рассматривает Сына Божьего как воплощение сугубо имманентного Логоса, как бы «князя мира сего». Сами же они настаивают, что «мир сей» есть особая, отнюдь не ординарная секция Бытия, которая является негативным исключением из онтологической нормы, и поэтому имманентность Логоса (или сугубая человечность Иисуса Христа) была бы для них чем-то заведомо дьявольским, несвободным, негативным. Христос-Логос самих гностиков, напротив, был прямой теофанией Перво-принципа, который открывает себя во всех мирах и сразу, непосредственно, но только в нашем, самом инфернальном секторе Бытия, он приобретает наиболее определенные черты, противоположные самой бытийной ткани, самой эссенции «мира сего». Таким образом, здесь логос не только не совпадает с Законом, он отрицает его, он противостоит ему, он отменяет его. В сущности, Логос гностиков — это анти-Тора, и некоторые (в частности, Маркион) доводили эту идею до логического конца, отрицая Ветхий Завет и объявляя иудейского Бога-Тетраграмматона —Демоном-Узурпатором.

Важно заметить, что катары, однако, в первую очередь были оппозиционны именно католической ортодоксии, поскольку в ней они видели худшую смесь имманентистских и трансценденталистских концепций относительно Христа, лишающую, по их мнению религиозную и духовную ориентацию не только метафизической последовательности и инициатической силы, но и элементарной онтологической логики. И именно христианская ортодоксия являлась поэтому главным гонителем и врагом гностиков, как раннехристианских, так и средневековых. Теперь становится понятным, что искали катары у каббалистов —доведенную до конца, стройную, последовательную, но... совершенно противоположную собственной религиозную теорию, которая могла бы дать им идеальный образец того, что сами гностики считали Абсолютным Злом, в отличие от противоречивых попыток примирить непримиримое в официальной экзотерической теологии. Катаризм — это христианство минус иудаизм, и для того чтобы более совершенно осознать вычитаемую величину, катары стремились постичь иудейскую традицию в ее основаниях, в ее парадоксальной и загадочной каббалистической глубине.

Гнозис альбигойцев заключается в следующем: Трансцендентный Принцип эманирует Световой, «Добрый Мир». От него в силу восстания Люцифера (Люцибелла, как называли его катары) отказывается частичка и извращается до неузнаваемости. Это —злой мир, в котором заключены, как в тюрьме, души существ, некогда принадлежавших к Доброму миру. Оба этих мира находятся в живом диалектическом контакте, в войне. И наконец, в решающий момент этой драмы сам Трансцендентный Принцип посылает свою Частицу (Трансцендентного Христа), чтобы тот возвратил всех воюющих за Трансцендентное (во всех мирах) существ к Истоку и разрушил бы все химерические Творения (в первую очередь, Злой мир). Такой Христос не столько Бого-Человек, сколько Трансцендентно-Имманентный Принцип, облекающийся в различные формы, в зависимости от того или иного мира и никогда не солидаризирующийся ни с одной из оболочек. Таким образом, центр катаризма — это учение о Трансцендентном Логосе.

Сравним с этим логику иудейского гнозиса: Творец творит Мир (отчасти хороший — в 1,3,4,5,6-ой дни Творения, отчасти — не очень во второй день Творения формулы «И увидел Бог, что это хорошо» нет!). Но как бы то ни было, за счет несопоставимого с Творением превосходства Творца, Творение начинает разлаживаться. Происходит серия катастроф. (До грехопадения Адама Каббала, как мы видим, утверждает еще ряд космических катаклизмов). Мир сущностно един. Им управляет принцип несовершенства по сравнению с совершенством Творца. Крупные катастрофы кончаются тем, что провиденциально избранная группа существ — иудейский народ — постигает абсолютность изгнания Творения и признает бесполезность всякого сравнения этого Творения с Творцом. Это момент получения Закона, начало откровения имманентного гнозиса. Потом последуют малые отрицательные катастрофы, уже провиденциально соотнесенные с иудеями и обращенные к ним с сакрально педагогической целью. И наконец, придет Мессия, не Бого-Человек, но Человек-Нация, Человек-Народ, в котором имманентный Логос, Закон, Тора найдет свое завершение, и понимание обреченности Творения станет истоком Великого Покоя, Великого Шаббата.

Итак, мы видим две прямо противоположные метафизические позиции. Первая — простая, прямолинейная, утверждающая наличие Драмы и необходимость ее преодоления. Вторая, сложная, парадоксальная, также утверждающая наличие Драмы, но считающая, что ее преодоление невозможно и более того, не нужно, и в конце концов, наилучшим сакральным выходом становится признание ее Абсолютности. Если во вне-иудейских традициях всегда есть эзотерические книги Спасения, Возвращения, Благой Новости, Окончания и т. д., то доминанта иудаизма — это именно «Книга Творения» («Сефер Йецира»), раз и навсегда произошедшего и следующего своим путем к Великому Шаббату, который есть не конец, не грань, не край Творения, но «вечный центр», «точка покоя», равноудаленная от всех точек периферии. Иудаизм знает только Творение и гнозис Творения. Именно благодаря этому гнозису еврейство может оживлять и умертвлять аппараты из праха, заставлять служить себе безмолвных рабов. И именно поэтому иудаизм остается «креационизмом» по преимуществу, противоположным всем типам «спасительных» религий, которые считают, что возможно изменить то, что установил Господь и спасти то, что, с точки зрения еврейства, не подлежит Спасению.

Библиотека Сириуса